Обращение к руководству и активу Партии регионов по поводу 25 годовщины убийства донецкого поэта Василия Стуса
Уважаемые руководители Партии регионов!
Сегодня исполняется 25 лет со дня убийства на зоне гениального донецкого поэта Василия Семеновича Стуса (1938-1985).
Он тоже был донецким – как большинство из вас.
Он тоже мотал на зоне срок (даже два срока) – как некоторые из вас.
Правда, в тюремной иерархии уровень Стуса был не таким уж и высоким – судя по всему, он считался там "честным фраером".
Да, некоторые работающие на вас и вашу партию журналисты называют Стуса "нацыком", но если бы обстоятельства сложились иначе – если бы его не убили в лагере, то тогда, в 1985 году, ему точно бы дали Нобелевскую премию по литературе – хотя бы из политических соображений (впрочем, и из литературных тоже). И эти самые журналисты считали бы за честь сделать с ним интервью для газеты "Сегодня" или "2000".
Думаю, что издание академического собрания сочинений Васыля Стуса, издание подарочного "Избранного", а также издание компакт-диска с записями голоса поэта и его стихотворений в чтении артистов – это то, что нужно не только украинским интеллигентам.
Это то, что нужно не только всему украинскому народу.
Это то, что нужно прежде всего Партии регионов – как политической партии, претендующей на лидерство в украинском обществе.
Ну и разве не впадлу настоящим донецким пацанам, что у их земляка, которому чуть было не дали главную в мире премию по литературе, нет даже пристойного собрания сочинений?
Адвокатом Василя Стуса затвердили Медведчука , незважаючи на чисельні протести обвинуваченого. Суд проходив за зачиненими дверима. Відомий письменник, правозахисни...к, громадський діяч і друг Василя Стуса Євген Сверстюк згадує: «Коли Стус зустрівся з призначеним йому адвокатом, то відразу відчув, що Медведчук є людиною комсомольського агресивного типу, що він його не захищає, не хоче його розуміти і, власне, не цікавиться його справою. І Василь Стус відмовився від цього адвоката».
Про методи захисту, які використовував Медведчук, свідчить «Хроника текущих событий»: «Адвокат у своїй промові сказав, що всі злочини Стуса заслуговують покарання, але він просить звернути увагу на те, що Стус, працюючи у 1979—1980 рр. на підприємствах Києва, виконував норму; крім того, він переніс тяжку операцію шлунка. Після промови адвоката засідання суду було перервано. 2 жовтня засідання почалося прямо з читання вироку (таким чином, у Стуса було вкрадене належне йому за законом „останнє слово“)». («Хроника текущих событий», № 58, Москва, Самвидав, 1980. — С.74—78) Суд засудив В.Стуса до максимального покарання — 10 років таборів особливого режиму і 5 років вислання. Загинув В.Стус 4 вересня 1985 року в тюремному карцері табору особливого режиму.
– Фашисты-ы-ы! – возмущенно кричал Стус, идя по коридору из кабинета начальника в камеру. – Бандиты-ы-ы!
– Что случилось, Василь? – спросил я позже.
– Уже полгода не имею ни от кого писем. Жена пишет часто, но они не пропускают. И мои письма все режут. Полгода ни слова не может передать. Конфисковали и июньское. Хотел дать телеграмму жене, что писать ничего не дают и просто затыкают рот. Вызвал Долматов. Кричит:
– Наговариваете! Никто вам рот не затыкает!
– Как не затыкает? – спрашиваю. – Вы же полгода не пропускаете ни письма! – Не пишите национализма, тогда будем пропускать.
– В чем же вы видите национализм?
– Вы сами хорошо знаете – в чем национализм.
– В телеграммах – тоже национализм?
– В телеграммах клевета на нашу советскую действительность.
– Но ведь это правда, что вы полгода не пропускаете моих писем жене?
– Нет, неправда. Это вы сами не хотите, чтобы ваши письма дошли. И поэтому так пишете.
– Я же не пишу никакой неправды!
– Вы хорошо знаете, что можно писать, а чего нельзя.
– Но я уж и так выхолостил письма до полной пустоты.
– Но и то, что в них остается – национализм и клевета.
– Для вас национализм уже в самом украинском языке.
– Пишите по-русски.
– Тогда будете пропускать?
– Тогда будем пропускать...
– Даже с наветами?
– Тогда их будет меньше.
– Так вы хотите, чтобы я перестал быть собой?
– Я хочу, чтобы вы стали советским человеком.
– Отрекся от народа и стал бы беспринципно говорить то, чего не думаю!
– Не кричите! Остужу карцером!
– Что вы пугаете? Вы и так нашу жизнь превратили в адскую муку.
– Вот видите! Вы снова возводите клевету: вас кто-то здесь бил? Ругал матом?
– Не бил. Не ругал матом. Вы умеете тоньше – точить кровь – по капле!
– Молчать!
– Фашисты-ы.
– Десять суток карцера! Идите!
– Хуже фашистов!
– Идите!
Стус пошел. Через час дежурная смена повела его в карцер. До карцера Стус сидел в І2-й камере вдвоем с русским Бородиным. Бородин был киномехаником. Когда в кино-комнату заводили заключенных из двух разных камер, то рассаживали у противоположных стен и запрещали разговаривать. Самое большее, что позволялось, это поздороваться. Бородин же, видя всех заключенных, был словно нейтральным лицом, поэтому перекинуться с ним парой слов не считалось большим нарушением режима...
Все мы понимали, что Василь Стус стал центром репрессивного давления 1985 года. Бородин, который жил в одной камере со Стусом, имел возможность хорошо видеть, как надзиратели постоянно придираются к нему, видел, как вся служба систематически изыскивала разные зацепки, чтобы ущипнуть Стуса, а когда тот все-таки огрызнется, затеять на широкую ногу обвинения в злостном нарушении режима заключения с письменными пояснениями надзирателей, целым расследованием, составлением актов и т.п.
После помещения Стуса в карцер Бородин на киносеансе, улучив возможность, сокрушенно изрек: "Ну и придираются к Стусу..."
Отсидев карцерную кару, Стус вернулся в камеру. Даже в карцере Стус должен был выполнять норму выработки, чтобы не давать оснований для лишних репрессий.
В июле произошло такое приключение. Стус и Бородин легли спать после электрического гудка "пора спать", но уснуть мешал очень громкий разговор и еще более громкие взрывы смеха часовых на башне. Где-то через час, увидев, что уснуть не удастся, Бородин поднялся, позвонил в дежурную комнату и когда подошел прапорщик, попросил позвать ДПНК (дежурного помощника начальника колонии). Им был капитан Голедин. Он подошел, и Бородин спокойным тоном объяснил, в чем дело и вежливо попросил позвонить на башню, чтобы там прекратили хохот.
Утром появился акт за подписью капитана Голедина и трех прапорщиков о нарушении правил режима... Стусом. Акт утверждал, что именно Стус безосновательно придумал претензии к постовому и поднял шум в коридоре. На предупреждения дежурного прекратить шум он будто бы не реагировал и мешал заключенным в других камерах отдыхать, чем нарушил режим отдыха. На повторные предупреждения прекратить шум ответил пренебрежительными репликами относительно представителей администрации.
На следующий день Стуса вызвал к себе все тот же майор Долматов и потребовал объяснений по поводу акта и "хулиганского поведения" ночью. Стус считал, что в этот раз он в безопасности, даже не из-за абсурдности обвинения, а потому что свидетелем был – Бородин, который в пояснениях начальству рассказывал все так, как было на самом деле, и брал всю ответственность на себя. Поэтому Василь спокойно пересказывал Долматову ночное событие.
– Значит, – среагировал Долматов, – вы хотите сказать, что дежурный наряд написал неправду?
– Конечно, неправду, – ответил Стус.
– Не только вы, Стус, а все антисоветчики, всегда говорите, что представители администрации на вас наговаривают. Даже если вас ловят с поличным, то и тогда вы выкручиваетесь.
– Во-первых, неправда, что вызвал Голедина и разговаривал с ним я. Это вам прекрасно объяснил Бородин, которого вы не можете заподозрить в сговоре с украинскими националистами и с которым нормально контактируете. Во-вторых, неправда, что звук из камеры мешал спать заключенным в камерах на другой стороне коридора. Это вам подтвердят все, кого бы вы ни спросили.
– Стус, если я буду верить вашим националистам и антисоветчикам, а не своему наряду, что же я буду за начальник?
– Но объективную истину установить можно?
– Объективная истина выражена в акте, составленном по всем правилам и подписанном 4 лицами.
– Но ведь все это ложь!
– Вы хотите, чтобы я им не верил? Но если бы я не верил капитану, если бы я не верил прапорщикам, я бы их всех уволил с работы.
– Значит вы все – бессовестная банда!
– А в вас есть совесть? Если бы у вас была совесть, вы бы признали правильность акта, а вы возражаете.
– Бандиты!
– Я лишу вас ларька на август. Идите!
Сколько ни протестовали оба (и Бородин, и Стус) – ничто не помогло, абсолютная ложь осталась документом, который лег в особое дело Стуса.
К августу Стуса лишили всего: свидания личного и общего, посылки, переписки свели к нулю. Ему, желудочному больному (часть желудка ему вырезали еще во время первого заключения), не давали (за его же деньги) диетического питания. А теперь Долматов забрал еще и те продукты, которые можно было купить в тюремном магазине на лимитные 4 рубля (а поскольку Стус курил, то на продовольствие ему оставалось 2 рубля ежемесячно). Помощь между камерами давно стала невозможна из-за строгого контроля. 12-я камера была шириной примерно 165 см, а длиной 3,25 м. Две койки даже рядом поставить нигде, поэтому по всей тюрьме для экономии места и большего неудобства для заключенных использовали вертикально спаренные кровати, у которых передние и задние спинки и ножки были сварены из сплошных труб, а рамы для сеток – отдельные для каждого заключенного (правда, вместо сетки к раме был приварен ряд железных пластин с промежутками сантиметров в 10-12 – этого как раз достаточно, чтобы крепенький матрас проваливался вниз между пластинами и краем пластины давило в ребра).
Внизу спал Бородин. На верхней кровати – Стус. Он имел рост примерно 180 см. И высота верхней кровати была подходящей, чтобы положить на нее книги и удобно, стоя, читать. Поскольку работа сидячая, а прогулки только один час, то многие частенько читали стоя.
22 августа после работы Стус стоял у постели, перед собой положил подушку и читал. На нижней кровати лежал Бородин и тоже читал. К двери камеры подошел дежурный прапорщик, открыл заслонку глазка и сделал замечание Стусу, что тот не поддерживает форму кровати и этим нарушает режим. Конечно, придирки не могут не раздражать, но Стус повернул голову к глазку и спокойным голосом говорит прапорщику:
– Скажите, пожалуйста, как мне положить подушку, чтобы вы считали, что моя кровать в надлежащей форме? И еще будут какие-нибудь указания?
– Положите подушку в головах кровати.
– Хорошо.
Стус убрал книгу с подушки и положил подушку в головах кровати.
– Вы вечно стараетесь делать все не так, как надо, – проворчал прапорщик за дверью.
– Какие еще ко мне претензии? – спросил Стус.
Прапорщик звякнул заслонкою и пошел к другой камере.
На следующий день в конце смены ДПНК старший лейтенант Сабуров составил акт о нарушении Стусом режима. В акте записали, что Стус якобы держал свою постель в неположенном состоянии, а когда ему прапорщик сделал замечания, он не послушал и затеял спор, "отвечая грубыми словами" на конкретные замечания дежурного...
Перед сдачей дежурства Сабуров вызвал Стуса в комнату дежурного и ознакомил его с актом о нарушении.
– Но такого не было, гражданин старший лейтенант. Когда прапорщик сказал положить подушку, я положил ее так, как он сказал. И я не прекословил ему ни словом.
– Вы всегда нарушаете режим. Вы уже не можете без того, чтобы не нарушать. Уж сколько стараемся приучить вас уважать закон, а вы все свое – то не заправите кровать как следует, то еще что-нибудь. Вы просто не уважаете советскую власть! Нас.
– Так здесь же сплошная ложь!
– Вы подпишите, что ознакомились с актом?
– Провалитесь вы со своим актом! – сердито воскликнул Василь и повернулся, чтобы уйти.
Прапорщик завел Стуса в рабочую комнату.
26 августа на дежурство снова заступил старший лейтенант Сабуров. К этому времени майор Долматов уже провел "расследование" акта о нарушении Стусом режима и "установил" его полную обоснованность, а поведение Стуса – недопустимым с учетом правил режима, потому и назначил ему 15 суток карцера.
Стуса завели в дежурную комнату, где Сабуров объявил ему постановление начальника про 15 суток, а прапорщики приказали раздеться. Поскольку мы живем в XX столетии, а не в каком-то там диком средневековье, наземь бросили газету, так что Стус стал босыми ногами не на голый пол, а на газету, и начал снимать подштанники.
– Снимайте и трусы! – скомандовали.
Снял и трусы перед командой из трех человек.
– Повернитесь!
Повернулся.
– Присядьте!
Присел.
– Выберите себе пару нижнего белья и надень вот это-о!
И бросили ему полосатые куртку и штаны с выпеченными на спине хлоркой большими буквами "ШИЗО" (то есть – штрафной изолятор). Брюки короткие, куртка короткая и очень маленькая. Потом Василя повели к 12 камере взять мыло, полотенце, ложку и кружку. Положили это в общие шкафчики у карцерных камер и закрыли Стуса в 4-й камере.
В карцерном коридоре сидел на стуле прапорщик (отдельный пост Кучинской тюрьмы), чтобы подслушивать и немедленно прерывать любые попытки обмена словами между заключенными разных камер. Когда Стуса заводили в камеру, он поздоровался со мной. Я откликнулся через двери. Прапорщик гаркнул: "Перестаньте!". Мы замолчали. Спустя час Стус через прапорщика позвал ДПНК Сабурова и преднамеренно громко сказал (чтобы было слышно в других камерах):
– Гражданин старший лейтенант, я хотел бы познакомиться с постановлением о помещении меня в карцер.
– Я вам уже зачитывал.
– Вы зачитывали резолюционную часть, а я хочу подробнее познакомиться с мотивационною.
– Хорошо.
Сабуров ушел, и, через минуту вернувшись, начал тихо читать постановление.
– Но совсем же не так все было! – воскликнул Стус.
– У нас просто разные политические позиции, – ответил Сабуров, – поэтому ясно, что мы не можем понять друг друга.
– При чем тут разные политические позиции, – дрожащим от ярости голосом отчеканил Стус. – Я грубо ответил прапорщику? Я игнорировал его указания?!.
– Вы заядлый нарушитель режима.
– Вы – бандит, Сабуров! Смерть людей на ваших руках! – закричал Стус.
– Замыкайте! – приказал Сабуров прапорщику, с громыханием захлопнув обитые жестью двери. Повернулся и пошел к дежурной комнате. В коридоре стало тихо. Из-за замкнутых дверей приглушенно звучали нервные шаги Стуса с неравными интервалами между поворотами.
27 августа меня с утра завели в рабочую камеру 7. Войдя в поперечный (карцерный) коридор, я окликнул: "Добрый день, Василь!". Надзиратели зашикали. Но Стус громко ответил на приветствия. Прежде чем замкнуть за мной дверь, прапорщик Чертанов ровненьким, даже, можно сказать, кротким голосом сказал мне: "Еще раз что-нибудь выкрикните – составляем акт". Так же неспешно, чтобы продлить себе удовольствие, он медленно закрыл внутреннюю решетчатую дверь, а когда второй прапорщик запер ее своим ключом, мягко улыбаясь мне и огромному ключу, медленно вставил его в отверстие внешней кованной двери и так же не спеша повернул его.
– Так вы слышали, Лукьяненко, что я сказал, – обратился он из-за дверей тем же ровным кротким голосом.
– Слышал! – говорю.
– Вот и хорошо.
И он вышел из карцерного коридора в прекрасном настроения. В 17-й камере нас сидело тогда четверо: Гунарс Астра, Виктор Пятлус, Вячеслав Острогляд (Сухов) и я. Пяткус и Астра работали поварами. 27 августа дежурил на кухне Пяткус. Когда я пришел на обед в камеру, Астра сказал, что Стус не взял завтрак, пожалуй, объявил голодовку.
После обеда Стус попросил бумагу и ручку для того, чтобы написать прокурору Чусовского района. 28 августа часов в 10 к камере Стуса подошел подполковник Федоров, заместитель начальника концлагеря по оперативно-режимной работе. Открылась карцерная дверь.
– Так в чем дело? – обратился Федоров к Стусу.
– Гражданин подполковник, – начал разговор громким голосом Василь (чтобы я мог услышать). – Практика, которую ввели в тюрьме, несправедлива: одним вы позволяете лежать на кроватях и ничего им не говорите, других за это наказываете; одним вы позволяете ложиться спать раньше, другим не позволяете; одним вы позволяете сидеть на кровати, другим не позволяете. Я не прошу у вас смягчения режима, я требую справедливости. Повесьте на стену напечатанные правила, и пусть в них все будет прямо и честно написано, чтобы было ясно, что можно, а чего нельзя делать. Нынешняя ж практика вносит в камеры дезорганизацию: если один лежит весь вечер, и ему ничего не говорят, то на следующий вечер второй тоже ложится, думая, что это уже разрешено администрацией. А потом второго наказывают, а первый как ложился, так и ложится на кровать после работы. Такой открыто неодинаковый подход вы применили к Горыню, Лукьяненко, Никлусу и еще к некоторым, наказав Горыня за то, что прилег на кровать, а Лукьяненко за то, что на час раньше лег спать. Это явная несправедливость.
– Вместо того чтобы учить нас, что делать, – прервал его Федоров, – расскажите лучше, почему вы нарушаете режим?
– Постановление о помещении меня в карцер необъективно. Того, что в нем написано, не было. Я не пренебрегал указаниями прапорщика и не оскорблял его.
– А старшего лейтенанта Сабурова вы вчера тоже не называли бандитом?
– Называл за наглую ложь.
– Вот так же вы и прапорщика назвали.
– Значит, вы не хотите разобраться в акте и постановлении объективно?
– Я знаю, что они правильные. Ну, скажите, который интерес администрации писать необъективные акты? Что, нам за это зарплату увеличат? Нет, у нас нет никаких причин составлять необъективные акты. Это просто вы из-за враждебной настроенности всякий шаг администрации истолковываете своим антисоветским способом.
– Подполковник Федоров, вы понимаете, что вы создали такие условия, в которых дальнейшая жизнь невозможна. Это выдержать невозможно.
– Вы сами себе их создали нарушением режима.
– Вы не отмените постановление?
– После того, как вы назвали Сабурова бандитом да еще объявили незаконную голодовку, я могу вам только добавить, а не уменьшить наказание.
– Федоров, я объявляю голодовку смертельную! Смер-тель-ну-у-ю!
– Вы злостный нарушитель режима. Голодовки не разрешены законом. Вы знаете, что голодовка является нарушением режима. Попав в карцер за нарушения режима, вы тут же вновь его нарушаете. Если мы не накажем вас за голодовку, мы тем самым нарушим закон. Мы не хотим быть к вам жестокими, но вы сами вполне сознательно принуждаете нас наказывать вас. – Федоров, вы бандит! И законы ваши бандитские!
– Молчать!
Федоров повернулся, чтобы удалиться.
– Фашисты-ы-ы! – прозвучало ему вслед.
Загремела дверь. Щелкнул замок. Спустя мгновение все стихло. Только глухие звуки быстрых шагов Стуса говорили о его крайней взволнованности. 29, 30 августа и в последующие дни меня в 7-ю камеру заводили два, а то и три прапорщика (вместе с ДПНК, стоящим за пару шагов от камеры Василя), и я не имел возможности приветствовать его по утрам. После разведения по рабочим местам в коридоре воцарялась тишина. В это время Стус ежедневно ходил по камере. Я ловил момент, звал его и он отзывался. С каждым днем утренние прогулки его становились все короче, а звук шагов все мягче. Теперь необходимо рассказать еще об одном обстоятельстве, повлиявшим на неотвратимость его самоприговора, объявленного беззаконной власти 28 августа 1985 года: "Я объявляю голодовку смертельную!"...
www.kaniv.net не несе відповідальності за зміст опублікованих на сайті користувальницьких рецензій, оскільки вони висловлюють думку користувачів і не є редакційним матеріалом
Анті-гоблін Я трохи підкину на вентилятор: - «Я буду сидіти на яхті та їсти омарів, а що буде з вами?
Реформи – це реформа ВЛАДИ, а не громадян. І аж ніяк не навпаки.
Анекдот. Зах.. [весь] Влада людей з особливими потребами [1]
WayBe tzs, це ж треба. 13 років тому :)
Вітаю! вірші. [8]
tzs В мене ще його є багато, на ФБ, запрошую у друзі, кому подобається
Мужик впіймав чарівну рибку…
«Пусти мене й бажання швидко
Тобі я виконаю в дар».
«Багатим хочу буть, я.. [весь] вірші. [8]
tzs Знайшов свою творчість на сторінках Вашого сайту, дякую за підтримку вірші. [8]