Олесь Бузина: Двадцатилетие праздника народной независимости

День Независимости следовало бы перенести на 1 декабря

Возвращаясь в тот день, я спрашиваю себя: почему я проголосовал за независимость? Буду абсолютно откровенен. Прежде всего, потому что неадекватность Горбачева была к тому моменту абсолютно очевидна. Это сегодня Михаил Сергеевич называет себя «идиотом» в интервью журналу «Шпигель» за то, что не отправил в свое время Ельцина послом в какую-нибудь экзотическую страну. Но в 1991 году он до такой самокритичности, с которой я полностью согласен, еще не дошел. Зато весь (еще советский тогда) народ уже понимал то, до чего Горбачев дошел только сейчас. Вы хотите, чтобы вами правил идиот? Вот и я не хотел!

Но Ельцин в качестве вождя (даже на танке) тоже абсолютно не подходил для украинской ментальности. Это был типичный медведь-дуболом с признаками прогрессирующего алкоголизма на лице. Он уже падал с какого-то моста в подмосковную речку, что широко освещала и зарубежная, и советская перестроечная пресса. Представить его своим президентом я не мог даже в страшном сне. Он мог быть кумиром Хакамады, Немцова, Гайдара-младшего (того, что, в отличие от деда, на коня не мог залезть даже со стула), но не моим. Это была не моя сказка про пьяного царя. Мне хотелось гетмана. Пусть тоже не идеального, но своего. Хитрый и пронырливый бывший главный идеолог УССР Леонид Кравчук мало походил на Богдана Хмельницкого. Но, может, нам и нужен был тогда именно такой псевдо-Богдан. Не от Бога, а от людей, то есть, от нас. На тот момент Кравчук олицетворял лучшие качества украинского характера – умение договариваться и быть «своим» во всех противоборствующих лагерях -- и в Рухе, и в Компартии. Одна его половина была желто-синей, а другая – красной, а все это вместе и являлось символом тогдашнего состояния Украины.

Еще одним фактором в пользу голосования за независимость был мой опыт армейской службы. Если офицеры в Советской Армии были по преимуществу славянами, то мы, солдаты-срочники, жили в условиях полного интернационала. Это был совершенно не похожий на официальный «интернационализм», выражавшийся в «землячествах» и казарменных драках по национальному признаку. Побывав в этом Институте прикладной этнографии, ты спрашивал себя: почему, собственно, мы должны жить в одной стране с этими совершенно не похожими на нас людьми с Кавказа и Средней Азии? Пусть у них будет своя страна с их обычаями, а у нас – своя. И мы, и они имеем на это право, закрепленное в Конституции СССР. То есть, право на выход из созданного Лениным государства.

Нам всем надоел на тот момент диктат Москвы, которая была, как мы помнили из истории, всего лишь основанной киевским князем пограничной крепостью в земле племени вятичей. Идеологема древнерусского единства, официально принятая в Советском Союзе, имела ахиллесову пяту – столицу-узурпатора. Центром Киевской Руси мог быть только Киев. Мы были стихийными киевоцентристами! Тех, кто упрекал нас в украинском сепаратизме, мы с таким же основанием могли назвать потомками древнемосковских сепаратистов. Впрочем, в 1991 году они были еще и просто московскими сепаратистами. Ведь сегодня как-то забылось, что ельцинская Россия начиналась именно с русского национализма – откровений Солженицина, писателей-деревенщиков (родных клонов наших «хуторян» из киевской СПУ), требований образования компартии РСФСР и прочей лапотной антиимперской экзотики. Конечно, Ельцин и К°, оседлавшие эту фольклорную струю, усиленную дефицитом водки, в будущем надеялись тоже стать адептами «единой и неделимой». Но тогда Борис Николаевич еще говорил: «Берите суверенитета, сколько сможете». Вот мы и взяли, сколько смогли, в свою хату с краю.

И, наконец, хотелось попробовать что-то новое. Будущее показало, что это был чисто украинский выбор, позволивший нам избежать очень многих потрясений. Расстрел парламента в Москве в 1993 году и две чеченские войны стали уже не нашей историей. Нашим оказался Майдан, закончившийся, что ни говори, в отличие от аналогичных московских «майданов» начала 90-х, абсолютно бескровно.

Напрасно говорят, что украинская нация еще не сложилась. Она созрела уже к 1 декабря 1991 года, самовыразившись в результатах референдума. Просто это была нация, не вписывавшаяся в узкие рамки традиционного украинского национализма. Эта нация говорила и думала на двух языках. Она строила свое государство, учитывая традиции и УНР, и УССР, и, может быть, больше всего Украинской Державы Скоропадского, тяготела поочередно, а часто и одновременно и к Европе, и к России, но всегда оставалась самой собой – явлением таким же уникально-противоречивым, как Австрия в Германском мире. Вроде немцы, но особые – австрийцы. Может быть, и не немцы совсем. Полный аналог нашей хитрой идентичности!

Оглядываясь назад, я думаю, что это было прекрасное двадцатилетие – украинский Золотой Век. Каждый взял свободы, сколько захотел. Кто хотел приватизировать – приватизировал. Кто жаждал спиваться – спился. Главное, никто никому не мешал. В начале 90-х в Украине произошла тихая мелкобуржуазная революция. Если заводы достались только избранным, то квартиры и дачи – всем. Страна квартирантов стала объединением собственников. А главным конфликтом – не идеологический, а битва за «сите та щасливе життя». В бандитских разборках за дележ «общенародной собственности» погибли сотни и тысячи. В дискуссиях за государственный язык – ни одного! Это и есть неоспоримымым доказательством подлинного конфликта внутри Украины. Главным же конфликтом будущего станет требование поделиться к тем, кто уже все поделил. Начало этого противостояния мы и видим сегодня на киевских и донецких улицах. Делитесь, господа, чтобы не потерять все!